Теперь, собственно, о своем. Я уже, наверное, писал, что так неловко начатая реформа вдруг подняла в народе волну самосознания. Телевидение, остальные госструктуры пытаются доказать, сколь хороша монетизация льгот. Министерство здравоохранения закупило в долг кучу лекарств (думаю — не самого высшего качества). И тем не менее народ всё протестует. Это связано, видимо, с нашим народным инстинктом: мы верим не в деньги, а в предмет, мы верим не в хлеб в мешке, а в муку, стоящую в мешке у нас на чердаке. Мы отчетливо понимаем, что деньги могут поменяться, что правительство вообще может кинуть пенсионеров или с таким опозданием идти за инфляцией, что никаких; денег не хватит. Поэтому, когда человеку обещают конкретные лекарства, он в это верит, а когда дают какие-то несчастные деньги, на которые он не сможет купить себе лекарств, — ему уже не на что надеяться.
Сейчас начался новый виток: автовладельцы и перевозчики заговорили о цене на бензин, потому что в нефтедобывающей стране бензин стоит выше, чем в Западной Европе, не имеющей своей нефти. С топлива начинается вся цепочка инфляции. Но если опустить цену на бензин, то это означает невозможность взяток, невозможность лишних прибылей. Впереди еще повышение цен на квартиру, какой-то общественный всплеск, возможно, вызовут и эти меры.
Но я думаю, что до весны ничего не произойдет, правительство, судя по всему, испугано. Чуть не ежедневно Путин собирает какие-то совещания, на которых, сидя в кресле в западной манере, с широко расставленными ногами — поза его, видимо, должна выражать уверенность и силу, — успокаивает и собеседников, и всех нас. Правительство организовало ряд демонстраций в свою поддержку. Мне это всё напоминает демонстрации, состоящие из дамочек и гимназистов, которых в 17-м году выводило Временное правительство (впрочем, дамочки и гимназисты могут быть разных возрастов). И еще, что свидетельствует о большой обеспокоенности правительства: срочное повышение зарплаты милиции и вообще работникам правоохранительных органов. Но происходит это очень нечетко, правительство всегда держит в уме, сколько нужно оставить на случай народных бунтов и стихийных бедствий и сколько нужно отправить в зарубежные банки на счета главных персонажей нашей жизни. Поэтому денег не хватит, естественно, даже для внутреннего перелома, для того чтобы милиционеры перестали брать взятки.
13 февраля, воскресенье. Заболел С.П., я ему звонил с дачи. Температура четыре дня у него не уходит. Он обычно привык полагаться на свою молодость и здоровье: два дня интенсивной терапии с таблетками, какие можно и какие нельзя, — и на работу. Но на этот раз все заклинило. Попросил, когда поеду с дачи, заехать в аптеку и потом прислать ему некоторые лекарства. Случилось даже невиданное: он вызывал на дом врача.
Утром, как всегда на даче, проснулся рано; наверное, все-таки воздух и баня накануне дали и хорошее настроение, и хорошее дыхание. Полтора часа занимался английским языком, потом гулял с собакой, которая стареет и спит с утра до вечера. Но на морозе она оживает, минут пятнадцать бегает, скачет, а потом уже пристраивается ко мне в кильватер.
До отъезда — а уезжаю я всегда рано, в два-три часа — достал с полки книгу о русском экспедиционном корпусе во Франции и Салониках. Это огромная книга, весом в 6–7 килограммов, мне подарили ее полгода назад. Теперь я принялся разглядывать фотографии. Люди, которые создавали книгу, подошли к делу скрупулезно и с большой душевностью. В комментариях обращается внимание то на пилотку, но на Георгиевский крест, приколотый английской булавкой. Есть кадры, конечно, жуткие: затопленные окопы, раненные и убитые люди.
Я отметил три детали. Во-первых, характер лиц: на всех фотографиях невероятно славянские лица, которые постепенно уходят из нашей жизни, меняется, видимо, генетический тип. Таким добродушием веет от них, и наряду с этим — сила, упование на Бога и судьбу. Мне так дороги эти широкоскулые спокойные люди, эти вдумчивые, покорные глаза, ведь и сам я принадлежу к этому типу и по внешнему виду, и по внутреннему мироощущению. Второе мое соображение относится, скорее, к идеологии. Оно возникло от фразы одного французского дипломата, полагающего, что Россия обладает неисчерпаемыми людскими ресурсами, и Запад вполне может, в силу более высокого уровня его промышленности, обменять этот русский человеческий материал (т. е. пушечное мясо) на снаряды, амуницию, боевое снаряжение. Не забудем, что время, описанное в книге, — Первая мировая война. Царь с большой неохотой посылал русский корпус за рубеж. А наши дрались обстоятельно, спокойно, не думая о собственной жизни. Какие портреты унтеров с полным набором Георгиев, младших офицеров! Третье соображение: серьезное отношение к убитым, которых добросовестно хоронили по православному обряду, церковь всегда была с нашим солдатом. Достаточно часты фотографии, изображающие празднование Пасхи и других религиозных дат: солдаты, выстроенные перед алтарем — круглые просветленные лица, шапки на локте…
Посылал Виктора к С.П. с лекарствами, а обратно он мне привез две дипломных работы. Полагаю, что защита будет в среду, один диплом уже прочел. Это ученица Рекемчука Ирина Богатырева. Весьма грамотно, точно, но, как и всегда в современной прозе, всё вокруг собственной биографии и собственных, достаточно тонких, переживаний. Здесь и религия — буддизм, гопники и что-то другое подобное. И чувствуется атмосфера некоей выгороженной в нашем мире площадки. Все туда приходит: и нищета, и Чечня, и религиозный эклектизм, всё как бы просачивается в фильтры этой атмосферы. Героиня будто смотрит не на жизнь, а на кино об этой жизни. Может быть, напишу рецензию.
Вечером звонил Ф.Ф. Кузнецов. Разговор все о том же — исполком или съезд. Что именно, я не знаю, ведь я ушел тогда с собрания "большевиков". Мы тогда раскололись на "демократических большевиков" и "буржуазных меньшевиков". Разговор напоминал разведку боем, и, конечно, член-корреспондент меня переигрывал, так как точно знал, чего хочет. А выражаясь по-простому, думаю, что, оставшись без института, он хочет респекта: машины, зарплаты, чувствовать себя министром литературы уже не только России, но и всего постсоветского пространства. Я высказался относительно старых джентльменов, которые куда-то подевали всю писательскую собственность, перечислил вопросы, связанные и с Поварской, и с Комсомольским. Правда, оказалось, что в мое отсутствие "большевики" договорились о съезде. Мне показалось, что старые джентльмены (впрочем, я и сам отношусь к; ним по возрасту, однако, не по психологии) съезда боятся.
Я хорошо помню фразу, произнесенную мною на исполкоме, который рассыпался. Мы все знаем нашу писательскою психологию: главное — выкрикнуть. Кстати, думая о собрании в кабинете Михалкова-Ларионова, вспомнил речь Олега Шестинского, произнесенную по всем правилам риторики тридцатилетней давности: с гневом, клятвами, пафосом. Но не по делу. Так вот, вернусь к той самой фразе. "Писатели такой народ — их хорошо покорми, хорошо встреть, и они проголосуют за что угодно". А так ведь и было — сколько раз мы голосовали за дурное управление, за воровство, за не годных к управлению людей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});